Михаил Алексеев служил политруком (с августа 1942 замещал командира роты) минометной роты 106 Стрелкового Полка, 29 Стрелковой дивизии.

Описываемый период бои в районе станции Абганерово 18 – 30 августа 1942.

 Сохранена вся авторская стилистика и содержание.

         

18 августа, в 5 часов утра, наши начали артподготовку. Степь перед Абганерово содрогнулась от грохота. До этого я слышал о «катюшах», но никогда не видел их в действии и вообще не знал, как они выглядят. И в ту ночь, по дороге от Зет к Абганерову, нас обгоняла колонна больших грузовиков, у коих вместо кузова было что-то неясное, плотно прикрытое толстым и плотным брезентом. Мы, разумеется, догадывались, что там скрывается. Позже, когда я, наконец, увидел, что же это такое, то даже был разочарован: самые что ни на есть обык­новенные рельсы, соединенные между собою и поставленные под углом сразу же за кабиной грузовика марки «ЗИС-5», а зятем в основном «студебеккеров».

18 августа, когда позади нас что-то с чудовищным скрежетом зашипело, я невольно втянул голову в плечи. Сообразив, что бы это значило, я оглянулся и был потрясен величественным и грозным зрелищем. Над нашими головами, шипя пролетали огненные стрелы.

Спепь огласилась криками — «Катюша»! Давай, милая! Дави, жги гадов!..

Потом не менее страшное зрелище поразило нас: на добрый километр в ширину, над всем совхозом Юркина, что под Абганерово, заплясали огненные смерчи, и казалось, сам по­селок подскакивал в бешеной безумной пляске. Это рвались термитные снаряды «катюш».

Наивные, мы думали, что там, где рвались выпущенные ими снаряды и где все пространство окунулось огнем, а затем почернело, обуглилось, не останется ни одной живой души. То, что мы, минометчики, укрывшиеся в балке и находившиеся пока что в резерве у командира полка, так подумали,—это еще ничего. Хуже, что так же, видать, думали и пехотинцы. Они сближались с противником не короткими, как полагалось, пере­бежками, а в полный рост, стараясь как можно быстрее достиг­нуть вражеского рубежа. И, верно, в горьком удивлении падали, сраженные кинжальным, яростным огнем немцев. Повсюду был слышен сплошной лай автоматического оружия. Над нашими позициями тотчас же повисла «рама».

«Рама» сделала неско­лько кругов, сбросив четыре бомбы, улетела. Через несколько минут где ж был их аэродром? Неужто совсем рядом?) около двадцати немецких пикировщиков появились над нашими пере­довыми батальонами. Они пикировали почти до самой зем­ли, бросали сразу по десятку бомб и взмывали вверх, чтобы вновь и вновь, включив сирену, спикировать на советских бойцов.

За совхозом Юркина что-то два раза противно скрипнуло, прогрохотало, и в боевых порядках залегшей нашей пехоты стали рваться мины страшной разрушительной силы. Это заговорил еще неведомый нам немецкий шестиствольный миномет, или «Ванюша», как назвала его позже красноармейцы.

Командир нашего 106 Стрелкового полка, майор Чхиквадзе стоял на возвышении, по грудь в наспех вырытом окопе, и только на короткое время отрывался от бинокля, чтобы сделать новое распоряжение. 

Рыков докладывай обстановку… Что?…Залегли? Фриц огнем поливает? А ты что думал, он тебя одеколоном поливать будет? Подымай бойцов!.. В контратаку? Отбили? Так! Даю тебе еще минометчиков.

Непрекращающийся ливень огня, бесконечная бомбежки с воздуха понудили наши роты залечь прямо на открытой местности, где нет ни кустика, ни бугорка. И в это время поднялись они. О, как же их много! И как могли они, похоже. чуть ли не все до единого, уцелеть под адовым «катюшным» огнем? И почему не последовало новых залпов, когда немцы поднялись в полный рост и в свою очередь оказались прекрас­ной мишенью? Я высунулся из укрытия и посмотрел на то место, где только что стояли гвардейские минометы, но «катюш» там уже не было, их, что называется, в след простыл. И убрались они вовремя: перелетая через нас, немецкие снаряды падали и рвались как раз там, откуда посылала свои огнехвостые, длиннющие мина-снаряды «катюши». Теперь нашим пехотинцам и пулемет­чикам пришлось вести огонь одним. Огонь этот оказался неожи­данно очень плотным. Наткнувшись на него, немцы теперь сами залегли. Наша рота получила приказ выйти на поддержку первому батальону. Предстояло преодолеть полосу массированного минометно-артиллерийского огня, которую создал противник, стремясь не допустить к на­шим пехотным подразделениям подкрепления и повозки с бое­припасами.

Решили двигаться порасчетно, из балки в балку, открытые места преодолевать бегом с минометами. Первый расчет начал движение. Как только прогрохотали разрывы, бойцы побежали вперед, не дожидаясь, когда рассеет­ся дым. Этот маневр удался.

Через двадцать минут расчеты благополучно достигли наме­ченных позиций, где минометчикам суждено было в течение десяти дней и ночей вести самый, может быть, жестокий бой.

В одной из балок расположились расчеты нашей мино­метной роты. Но противника нам было не видно, а но нему надобно вести прицельный огонь. Я как командир роты должен был управлять огнем. Для этого мой наблюдательный пункт, НП, вывели в боевые порядки пехотинцев и пу­леметчиков, метров на 50 вперед. Управлять огнем было очень сложно, по простой причине. Штатным расписанием минометной ро­ты от­деления связи, хотя бы из двух бойцов-телефонистов и соответ­ственно двух аппаратов, не предусмотрено. Нелепость такого положения вещей стала для нас очевидной еще на Аксае, у хутора Чикова, когда пришлось вести огонь по румынам. Уже тогда от наблюдатель­ного пункта до огневых мы выстраивали цепочку бойцов, кото­рые, получив команду от ротного, передавали её на огневые расчеты. В горячке боя, в грохоте разрывов, команда эта нередко перевиралась, доходила до минометчиков искаженной, и мины летели не туда, куда бы им следовало лететь. Командир видел это, хватался за голову и матерился на чем свет стоит, проклинал Генеральный штаб, с его штатным расписанием различных родов войск.

Все три стрелковых полка нашей дивизии уже были введены в бой, волна за волной пехотинцы подымалась в атаку и волна за волной падали под огнем, который на военном языке называ­ется кинжальным. Тут бы и должно прибавить: наши бойцы то и дело переходили  в штыковую. Но таковой не было, поскольку в ней не было и никакой необходимости: огонь с той и с этой стороны был так плотен, что сквозь него совершенно нельзя сблизиться для рукопашной.

 Пробравшись на небольшой бугорок, я взял бинокль и оглядел простран­ство, над которым шла непрерывная пальба, - и ужаснулся:

черное, выжженное «катюшами» и немецкими шестиствольными поле было сплошь усеяно телами. И не разобрать - чьих было больше, наших ила немецких. Часом раньше видел, как по балке, где находились огневые позиция минометной роты, бесконечной, непрерывной вереницей тянулись раненые. Некоторые из них наспех перевязаны, воспользовавшись, наконец своими индивидуальными пакетами. Грязь и кровь, перемешавшись, сделали эти повязки темно-бурыми, такими же были и лица людей, только что вырвавшихся из ада и еще не вполне поверивших в свое спасение. Боль­шую же часть, бежавшую и ковылявшую теперь по балке, не успели даже перевязать, кровь еще не запеклась, а струилась по грязным, сумрачным, озлобленио-ожесточениым, чаще же от­решенным ото всего лицам.

В тот час в голове невольно мелькнуло: «А где же убитые? Неужто оставлены там, на черном поле?»  А теперь собственными глазами увидел: так и есть. Вернувшись с позиций, я заглянул в блиндаж, оборудованный по соседст­ву с моим. В нем находились, два моих друга: Николай Соколов и Василий Зебницкий. Они только что приползли в свое убежище, воспользовавшись коротким затишьем, на поле боя.

Зебницкий выглядел совершенно убитым: от его роты, перед введением в бой насчитывавшей 150 человек, теперь осталось десятка полтора. Полчаса назад он, поднявшись во весь рост и размахивая револьвером, кричал что-то, пытаясь поднять в очередную атаку этот жалкий остаток. Но его либо никто не слышал в грохоте разрывов мин и снарядов, в трескотне пулеметной, либо делал вид, что не слышит, но так или иначе, никто не поднимался и не закричал вслед за ним «ура». И Зебницкому ничего не оставалось, как тоже упасть и прижаться телом к земле. На мой вопрос, что с ним, почему молчит, Зебницкий как-то криво, улыбнулся и почти одним рывком выскочил из блин­дажа.

— Куда это он?—вырвалось у меня. Соколов ответил:

—    Известно - куда. Подымать в атаку. Такова уж доля командира стрелковой роты. Мне, пулеметчику, и то немножеч­ко лучше. Я не подымался первым и не кричал: «Вперед! За мной!..» А он, Василий, за один лишь неполный день пять раз подымался, наорался до хрипоты. Потому, видно, и сидел мол­ча, как сыч. Так что ты на него не обижайся.

— Как твоя, пулеметная рота?

— Осталось три отделения...

—    Что-что?! Три, значит, пулемета?

— Три «максима». Правда, еще два ручных, дегтярят.

— И все?

— Все, Михаил, все... Ну, брат, мне пора. Пойду. А ты скажи своим, чтобы поточнее кидали свои игрушки. Давеча одна мина разорвалась в двух метрах от нашего станкача.

— Может, немецкая?

— Нет, дорогой. Твоя!

— Не может быть!—вырвалось у меня, но я понял, что Соколов говорил правду.

Вернувшись к себе и убедившись, что от только что отбом­бившейся новой волны «юнкерсов» в «фоккеров» никто не по­страдал, я вновь стал смотреть на дно балки, по которой продолжалось скорбное движение. Теперь оно было двухсторонним. Навстречу изувеченным людям шли здоровые, в новых зеленых касках, с новыми противогаза­ми, винтовками, но почти с такими же нахмуренными, пасмурными лицами. Впереди быстро двигавшейся стрел­ковой роты я увидел еще одного дружка, младшего политрука Сергея Алексеева, моего однофамильца. Он увидел меня и на ходу прокричал;

—    Вот... веду, Михаил, очередную порцию пушечного мяса!—и захохотал как сумасшедший:

—    Ха-ха-ха! Прощай, друг!

Я прошел сотню метров за уходящей ротой и сел на землю. На душе было муторно и тоскливо. В тот день (да и в последующие) нам так и не удалось достичь даже окраины совхозного поселка Юркина.  Метрах в трехстах от этого поселка и в двух километрах от станции Абганерово проходило теперь кровавое противостояние. Попеременно подымались в атаку то наши, то немецкие роты, но ни тем, ни другим не удавалось продвинуться хотя бы на полсотни метров. Плотная, невидимая глазу стена огня сперва останавливала, затем принуждала падать на землю что-то вначале кричавших и вдруг умолкавших людей.

            Каждый день проходил по одному расписанию. Начинали немцы. Ровно в 5.00, появлялась «рама» и облетала наши позиции. Потом появлялись «Юнкерсов-87». Бравируя, не боясь, ни наших зениток, ни наших самолетов, поскольку ни тех, ни других за все эти десять дней и ночей не было ни слышно, ни видно, немецкие пилоты позволяли себе гнать свои ревущие и воющие самолеты чуть ли не до самой земля. Мы знали, пикировщики сделают над нами пять заходов, по-немецки точно рассчитав количество боеприпасов, и улетят не прежде, чем совершат на нас еще одну атаку, названную нами самими «психической», то есть пока не сбросят свои продырявленные железные бочки. Наши позиции невозможно было замаскировать на склоне балки, где не было ни единого кустика, не было у нас маски­ровочных сеток (они не предусмотрены штатным расписани­ем!) 

Одновременно с воздушной атакой начиналась наземная атака, то есть немцы пытались отбросить нас на исходный рубеж.  Отбивать такие атаки было очень трудно. С удалением своих бомбардировщиков, немцы прекращали атаку и отходили на свои рубежи, ставя сплошную стену огня перед начинавшими контратаку нашими ротами. Наше «Ура» тонула в грохоте разрывов, и залегшая пехота начинала отползать обратно к нашим окопам. После того как атакующие и контратакующие расползались по своим окопам, вступали в дело мы и немецкие минометчики, посылая «подарки» друг другу. И так продолжалось каждый день.

            Нашей 29 Стрелковой дивизии противостояла тоже 29 Моторизированная дивизия немцев. И по странному стечению обстоятельств цифра «29» стала для многих наших бойцов роковой.

            29 августа 1942 года  вечером я сидел в своей землянке, когда ко мне ворвался Соколов.

Едва не сбив меня с ног, Николай закричал:

— ТЫ получил приказ?

— Какой?

— Неужели не получил?

— Связь с Чхиквадзе прервана. А что? Что там?!

— Через час снимаемся. Моя пулеметная рота уже оставила передовую. Сейчас спускается сюда. Рота Зебницкого тоже... У него осталось человек десять. Это от ста сорока... Так что, давайте, и вы снимайте свои трубы а то как есть попадете к немцам в лапы!

— Ты с ума сошел! Я ж не получил приказа!

— И не получишь!

— Как это?

— А вот так!.. Сам же говоришь, связь с Чхиквадзе прерва­на. А знаешь—почему? Командный пункт полка захвачен нем­цами!

— Не может быть...—еле выговорил я.

—    Очень даже может быть. А вот наш комбат еще успел получить приказ об отходе,—сказав это, он подошел ко мне вплотную и, зашеп­тал:—Не только наш полк - ввся дивизия окружена. Говорят, подвел левый сосед. Вот так.

     Теперь только с трагической ясностью стали проступать для меня события прошедшего дня. С самого раннего утра была запущена в действие гигантская карусель немецких пикировщиков всех систем. Через короткое время к «юнкерсам» и «фоккерам» подключились румынские бипланы. Ревущая и воющая карусель прокручи­валась, однако, не над нашим передним краем, как обыкновен­но, а позади нас, то есть как раз там, где должны были находиться штабы и тылы полков и дивизии. До нас докаты­вался лишь грохот бомбовых разрывов и приглушенный рассто­янием рокот крупнокалиберных пулеметов и скорострельных автоматических пушек, установленных на вражеских пикиров­щиках. Через какое-то время рев авиационных моторов стал быстро смещаться на восток, и за нашей спиной вдруг все стихло. В этот час я поднялся на НП. Мой заместитель передал мне бинокль, сказал:

— Посмотри вон туда...                              

Я посмотрел, и сердце испуганно заколотилось от увиденного: бесконечно длинная колонна крытых брезентом грузовиков, выползая из-за горизонта, в открытую, ничего не боясь, катилась по степи с запада на восток.

— Может, это наши?—вырвалось у меня скорее просто так.

— Какое там наши!—и Хальфин взял из моих рук бинокль.

Но и без бинокля колонна грузовиков, перебиваемых призе­мистыми бронетранспортерами, была хорошо видна с нашего наблюдательного пункта. Мы, конечно, понимала, что увиден­ное ничего хорошего нам не обещает, но еще не знали, что под вечер оно обернется такой ужасной новостью.

Окружены!

Много страшных слов можно услышать на войне, но страш­нее вот этого, пожалуй, и не бывает. Произнесенное кем-то вслух в критический час боя, оно способно в одну минуту сделать то, чего не сделает самое грозное оружие, а именно, посеять панику, которая сейчас же превратит войско в обезумевшую толпу. Не потому ли не сообщили нам заблаговременно о том, что мы окружены, что там, «наверху», изо всех сил удерживали это роковое слово «окружены». Тем не менее, оно все-таки вырвалось из-под контроля и пошло гулять по переднему краю. Передавалось нехорошее слово в основном шепотом, но вот что удивительно: оно не произвело того действия, какое могло бы произвести в сорок первом году. Никто не оставил ни своего окопа, ни выцарапанной саперной лопатой ямки или норы. Вес оставались на своих местах, пока не пришло распоряжение на отход на «новые рубежи обороны», как было сказано в приказе. Страшное слово по-прежнему пытались держать в узде.

Дождавшись полной темноты, где-то в одиннадцатом часу ночи, ездовые нашей минометной роты под командою старшины по­дали повозки вместе с походною кухней. Почти в полной тишине были погружены лотки и запасные ящики с минами. Необходимые команды отдавались вполголоса.

Часам к одиннадцати все подразделения 106 Стрелкового полка спустились в балку. Здесь построились одной колонной. Стрелковые роты стали во главе, за ними пулеметчики, связисты, минометчики ротного и батальонного подчи­нения. Наша полковая минометная рота оказалась посредине колонны, поскольку ее огневые позиции находились как раз на стыке двух стрелковых полков—106-го и 129-го.

Артиллерийский полк, занимавший позиции в километре за ними, отходил по парал­лельному маршруту. Ровно в полночь, по чьей-то команде началось движение. Колонна, похожая на медленно текущую реку, потекла по балке. Еще никто не сказал нам, что за Волгой для нас земли нет, всем нам было не до звучных, красивых и многозначительных лозунгов, ибо речь могла идти лишь об одном — как вырваться из гигантского капкана живыми. 

Наша рота шла под моим наблюдением. Я старался держать в виду всех своих бойцов. Час, два, три часа молчаливые полки под покровом ночи двигались на восток. Шли не по прямой, разумеется. Направле­ние нам давали балки, а в большей степени сами же немцы, выпускавшие ракеты в равные промежутки времени всю ночь на протяжении всего нашего пути. Ракеты взлетают слева—ко­лонна резко поворачивает вправо, переходя на другую балку, лишь бы она вела нас на восток. Когда же мы видели вспар­хивающие вражеские ракеты прямо перед собой мы искали другой путь. Часто немцы выпускали свои ракеты так близко, что мы слышали их характерный сухой треск, похожий на шипение кобры, прямо над своими головами. Мы  ожидали одного - вра­жеского нападения, которое, должно было в любую минуту начаться. Но ракеты, повиснув в темном небе, угасали, и в балке воцарялась жуткая темень. Наше движение тотчас возобновлялось, появилась надежда на скорый выход из окру­жения. Поближе к рассвету мы уже готовы были поверить, что самое страшное позади, что вот-вот мы встретимся и соединим­ся с теми, кто должен был выйти нам навстречу. Вот-вот это должно произойти. Так думалось, а еще больше—этого хотелось.

— Побыстрей, побыстрей, ребята! Не отставать! Скоро выйдем!—подбадривали мы себя, радуясь тому, что шли все в той же колонне, соблюдавшей, как бы ни было трудно, прежний порядок. Вся наша дивизия шла по балкам. Было неизвестно командует ее кто ни будь или нет? Прошел слух, что командный пункт дивизии так же захвачен немцами со всеми людьми. Появились первые отстающие, которые садились на землю и безучастно смотрели на проходящих бойцов. Многие стали сбрасывать противогазы, вещмешки, некоторые даже оружие. Все смотрели на это безучастно.

С востока наплывал нежелан­ный рассвет. Нежеланный потому, что нам хотелось до восхода солнца не только выйти из окружения, но как можно дальше оторваться от противника. С какого-то места,—мы и не заметили, с какого именно, пологую, все расширяющуюся балку рассек надвое узкий, но довольно глубокий овраг, разделивший надвое и вашу колонну. Теперь она текла двумя ручьями по правую и левую стороны оврага. Хальфин, находившийся во главе нашей минометной роты, вел ее правой стороной. В одном месте, где обрывался овраг, мы увидели странное скопление пехотинцев с еще более странным поведением. Сбра­сывая с себя противогазы и вытряхивая их из сумок, оттал­кивая друг друга, они набрасывались на что-то белое, раз­бросанное вокруг нескольких перевернутых вверх колесами раз­битых повозок, торопливо хватали куски этого белого, наполняя ими опорожненные противогазные сумки. Белыми кусками оказался сахар-рафинад—след разбомбленного тут продовольственного обоза из дивизионного обменного пункта. За перевернутыми повозками и валявшимися прямо в упряжке убитыми лошадьми, по обе стороны оврага, виднелись разбитые грузовики, ЗИМы и полуторные газики с растерзанными ка­кими-то мешками, возле которых тоже толпилась пехота. От­туда можно было уже услышать: «Сухари, ребята!» У раскиданного по земле провиан­та уже начиналась драка. Какой-то молоденький младший лей­тенант, пытался отогнать бойцов, вернуть их в колонну, но его, никто не слу­шал,—солдаты, после того, как отчаявшийся остепенить их юный командир отошел прочь, сами, стали быстро убегать от повозок и грузовиков. Всех отрезвил уже хорошо знакомый нам, густой, слитный, гул немецких бомбовозов. Отовсюду слышалось: «Во-о-оздух!!!» Но предуп­реждение это было очевидно излишним: воздух уже до предела был насыщен ревом моторов, сперва авиационных, а затем и танковых, и свистом падающих наискось бомб. Непоня­тно было, откуда объявились немецкие танки. Только что в предрассветных сумерках на гребнях балки, там наверху, смутно проступали домики каких-то степных хуторов; у нас, правда, не было времени, вытащить из планшеток карты и уточнить, что же это за хутора, тогда бы мы уяснили для себя, что никаких в этом месте степи поселений быть не могло. На пути нашем, где-то слева, находились Зеты, но они давно уже должны были остаться позади.

Зеты остались позади. Ну, а эти домики, неожиданно проступившие справа и слева от нас, там наверху, откуда они? Эх, подумать бы кому следует об этом чуток раньше, когда еще можно было что-то предпринять, резко отвернуть в сторону, направить колонну по другой балке или рассеять ее по множеству других и двигаться отдельными группами... Но теперь уже поздно, «домики» неве­домых «хуторов» там и сям вдруг зашевелились, сбросили с себя «крыши», маскировочные сети и пятнистые покрывала. Взревели, окутались дымом и пылью и острыми клиньями, ромбами, с двух сторон устремились на колонну, довершая то, что начали «юнкерсы», «фоккеры» и «мессершмитты».

Командующий 4-й танковой армией немецкий генерал Гот, вырвавшись далеко в тылы нескольких наших стрелковых дивизий еще днем 29 августа, все великолепно рассчитал. Зная заранее, по какой балке будет пытаться выйти из окружения наша 29-я, он расположил по обеим сторонам этой балки свои части, оставил для нас единственный проход и преспокойно стал ждать. У него, было достаточно времени, чтобы замаскиро­вать танки под домики степных хуторков.

Нападение, которое мы ожидали с часу на час во время всего ночного похода, совершилось на рассвете, в самом конце балки. Впереди, там, где находились стрелковые роты, теперь бес­порядочно рассыпавшиеся по всей балке, творилось ужасное. Многие пехотинцы были расстреляны в упор из танковых пуле­метов и раздавлены гусеницами, раздавлены раньше и те, кто «разжился» доповскими сахаром и сухарями. Припасы эти валялись, рядом с рас­плющенными телами запасливых бойцов, один из них попал под танк уже с поднятыми для сдачи в плен руками. Оглянувшись назад, я не увидел за собой наших повозок. Раздумывать, куда бы они могли подеваться, было некогда. Основная масса немец­ких танков главный удар наносила по нашим передовым подразделениям, чтобы, отрезать путь для идущих вслед за ними, с которыми можно расправиться во вторую очередь. Я решил резко повернуть вправо в повести роту наискосок вверх, туда, где только что промчались вражеские танки Я скомандовал, чтобы вся минометная рота остано­вилась и изменила направление, двинулась вслед за мною резко вправо и вверх, но не все услышали эту команду. Большая часть минометчиков продолжала идти за Хальфиным. Да уже не шла она, а что-то пыталась еще сделать, устанавливая минометы. Но это уже было бессмысленно, стрелять из минометов по танкам дело безнадежное, а немецкой пехоты, которая должна была бы двигаться вслед за танками, что-то не видать.

— Хальфин! Усман!.. Сюда, сюда поворачивай, за мной!—я кричал изо всех сил, но я сам не слышал своего голоса. И все-таки кто-то услышал. Рядом со мной оказались десятка два  минометчиков, большая же часть была там, где находились Хальфин,

Мы уже поднялись до­статочно высоко, удивившись тому, что нас никто не пресле­дует. Отсюда, хорошо было видно, как немецкие танки давили вместе с оружием наших бойцов, видели мы в танкистов, которые, высунувшись из люков, размахивали руками. И все-таки уже несколько танков горело, а потом, на наших же глазах, загорелись еще два. Но в грохоте разрыва­ющихся бомб, в трескотне пулеметов и автоматов мы не могли различить голоса наших пушек. Потом-то мы узнали, что на тот момент во всей дивизии оказалась одна батарея, которая не растерялась и приняла бой с вражескими танками. То была батарея младшего лейтенанта Николая Савченко. Это о ней много лет спустя будет сказано, что неравный бой этой батареи длился около восьми часов, что в течение дня артиллеристы Николая Савчен­ко подбили и сожгли  12 танков, легковую машину. Это была единственная в дивизии батарея, полно­стью сохранившая материальную часть.

Единственная! Эта батарея входила в 77-й артиллерийский полк, где она была, конечно же, не единственной. А что же с теми, остальными батареями, где находились, что делали, когда захлебывалась в крови матушка-пехота в безвестной балке? Может, и они разделили более чем печальную участь большинства стрелковых батальонов и рот? Я этого не знаю. Я придерживаюсь правила, рассказы­вать лишь о том, что видел и пережил сам. О судьбе же остальных из нашей 29-й я мог лишь догадываться.

Слава Богу, Хальфин увидел нас, и он присоединился к нашей группе. Но, увы, лишь с горсткой минометчиков. Мы подумали что немцы не обратят внимание на три десятка человек. Но мы ошибались. Кто-то из нас первый заметил немецкую танкетку, отделившуюся от своей группы и направившись в нашу сторону. Мы начали бежать, но танкетка приближалась очень быстро. Она находилась от нас уже метрах в ста. Николай Сараев все время жавшийся ко мне, вдруг остановился и побежал навстречу танку. У меня мелькнула мысль «В плен побежал!». Я  видел, что немалое число наших бойцов, среди коих было, и мои минометчики, подымало руки. Так, может, и Коля Сараев, может, и он?.. Из танко­вого люка высунулась голова немца, затем он вылез наполови­ну:

— Рус, сдавайсь... капут!..

Танкетка двигалась, а Сараев пятился перед ней назад.

— Ма-а-мааа!!!—услышали мы голос Сараева.

И тут случилось то, во что ни немец, ни мы не могли поверить. Николай, в одну секунду отстегнул противотанковую гра­нату и метнул ее в танк, не целясь. Огромной силы взрыв бросил меня, Усмана Хальфана, и еще нескольких минометчиков, находившихся ближе к танкетке, на землю. Когда же дым рассеялся, мы увидели неподвижный танк, а из его люка вниз головой висел долговя­зый немец с засученными выше локтей рукавами. Перед танкет­кой, в двух-трех метрах от нее, лежал Сараев.

            - Товарищ лейтенант!—услышали мы вдруг голос сержанта Фокина.—Вы идите, а мой расчет будет прикрывать вас. Во-о-он уже еще одна танкетка показалась!..— И он скомандовал:—Связать несколько гранат!

Мы быстро двинулись дальше, а что произошло после наше­го ухода, узнали от Николая Светличного. Когда танкет­ка уже приблизилась вплотную, Фокин скомандовал еще раз: «Ложись!»—а сам побежал к танкетке. Немецкий танкист выстрелил в Фокина, но он был так близко, что упал прямо под гусеницу продолжавшей движение танкетки...

Николай Светличный, без гимнастерки, в одних шароварах,  догнал нас уже в трех километрах от того места. Соединившись с нами, Светличный упал прямо на наши руки и минуты две, показавшиеся нам нестерпимо долгими, висел на них, а мы просили, умоляли его:

— Коля, милый... вставай!.. Нельзя задерживаться... погиб­нем все. Ну, вставай, дорогой!.. Еще немножечко—и мы вый­дем к своим!

Мы пригибаясь бежали по степи, туда где не было стрельбы. Отойдя километров на пять от злополучной балки мы спрятались в котловане. Никто ни чего не говорил, но на лице каждого читалось «Неужели спаслись?» Передохнув минут пятнадцать, мы двинулись на восток. Через некоторое время мы вышли к полевой дороге. Приглядевшись к следам колес, заколотилось сердце – резина немецкая. Значит, немцы прошли здесь и они где-то впереди.

Мы стояли посреди дороги думаю что делать, как вдруг увидели идущие прямо на нас танки. Мы поняли – это конец! Бойцы смотрели на меня, ждали каких-то команд, распоряжений. Но что тут можно сделать. В степи от танков не убежишь. На меня нашло какое-то оцепенение. Мне вдруг стало все безразлично. В этот жуткий миг кто-то закричал на всю степь.

— Братцы!.. Наши танки-то!.. На них звезды!.. Наши!.. Ура-а-а-а!!!

Будь мы в ином положении, то легко и раньше определили бы, что перед нами свои танки. У немцев не было таких ни по величине, ни по форме. К нам уже вплотную подошли «тридцатьчетверки», а чуть позади, приотстав малость наползали два громадных «КВ». Резко притор­мозив танки остановились. К нам спрыгнул небольшого роста человек в черном комбинезоне и танкистском шлеме. Он что-то кричал нам, но мы не могли его слышать, кинулись на него, начали обнимать, а из глаз наших текли слезы радости.

— Где... где немцы?!—кричал танкист, вырываясь из объ­ятий.

Мы видели перед собой уже не одного, а нескольких танкистов, выскочивших из люков. Фырча приглушенными моторами, танки стояли в нетерпеливом ожидании, готовые в любую минуту сорваться с мест.

—    Откуда вы?.. Где немцы-то?—кричал тот, кто первым подскочил к нам (очевидно, командир отряда).

—Да вы что, оглохли?.. Я кого спрашиваю?! Какого х... мол­чите?—

Первым опамятовался Усман Хальфин, за ним я. Перебивая друг друга мы показывали туда, куда направлялась основная часть нашей дивизии, та, что увлекла за собой и глав­ные силы немецких танковых частей.

— Много вы видели танков-то?—в последнюю минуту спросил командир отряда.

— Тьма-тьмущая!

Танковый командир безнадежно махнул рукой, выругался еще ядренее, подбежал к своей машине и укрылся под крышкой люка. Грозные махины, взревев, помча­лись туда, куда, хоть и не очень толково, указывали им мы.

«Сколько же нас осталось?—я начал считать. Пересчитав, ужаснулся, большая половина из тех, что вышли с нами из-под Абганерова, находилась теперь где-то там, в злополучной балке. Что с ними? Удалось ли хоть кому-нибудь вы­рваться, остаться в живых?

Собрав своих людей мы медленно двинулись на восток. Что ждало нас впереди ни кто не знал, а думали об этом все. В небе появились немецкие самолеты. Судя по их виражам, они охотились в степи за такими группами как наша. Мы прибавили шаг, оглядываясь на «мессершмиты». «Где же наши истребители?» - каждый задавал себе этот вопрос. И тут мы увидели один наш самолет. Прижимаясь чуть ли не к самой земле, краснозвездный истребитель не уходил, а улепетывал, что было духу от другого самолета, напомина­ющего злую осу с ярко-желтым ободком на его фюзеляже. Расстояние между ними быстро сокращалось, «мессер» уже выпускал очередь за очередью из своих пулеметов, но очереди эти проле­тали выше цели.

Очень скоро самолеты исчезли из наших глаз. Но «мессершмитта» мы увидели вновь, когда он возвращался назад со своей «свобод­ной», охоты. И то, что она была успешной для гитлеровского асса, мы убедились через какой-нибудь час горького нашего марша, когда увидели обломки истребителя и рядом с ними самого летчика. Не его, конечно, самого, а то, что от него осталось. Тело было разорвано на куски и раскидано вокруг обломков, ноги, обутые в модные на ту пору сапоги. Глаза мои не могли оторваться от одного сапога, валявшегося отдельно рядом с разрушенной кабиной: из него торчал кровавый обрубок ноги, лишь верхние обнаженные осколки костей белели. Увидели мы и голову лет­чика, она отлетела вперед и попалась нам на глаза, когда мы, потрясенные этим зрелищем, не сказав ни слова,  поскорее двинулись дальше. Я все же успел заметить, что из-под шлема пилота виднелись нос и глаза, до предела расширенные в предсмертный час, да так и застывшие в таком положении. Надо было бы попытаться со­брать по кусочку этого летчика, возвращавшегося с боевого задания, выкопать хотя бы небольшую ямку да и похоронить. Но мы не нашли в себе силы, чтобы сделать то, что должны были бы сделать. Боязнь самим быть настигнутыми врагом здесь, на открытом поле, подстеги­вала и гнала нас на восток.

Вечером, мы увидели впереди солдат копавших позиции. «Вырвались!» - пронеслось у всех в голове. Так закончилась моя первая Сталинградская эпопея.

< Назад <